Однажды мы с мамой попали под снегопад, сильный-сильный, в самом конце октября. Я взяла мамину руку и отдала ей одну перчатку.
Мне нравилось смотреть на белоснежно-чистый мир, на снег, ещё не коснувшийся нас — людей, ещё не долетевший до мокрых крыш, скрипучих оконных рам, такой, каким его редко видят. А мама всё торопила меня. «Идём, — говорила, — очень холодно», тогда я оглядывалась на неё, и в ней видела ещё больше звёзд. Её ресницы-мотыльки, словно ночные огоньки, вздрагивали, когда снежинки, подгоняемые ветром, летели ей в лицо. А я знала, если приглядываться — можно заметить, что мама всегда вздрагивала, тихо-тихо дрожала.
На самом деле, мамочка ничего не боялась, была бесстрашной. Бесстрашно бросила своих детей, чтобы потом так же бесстрашно их потерять.
Однажды мы с мамой попали под снегопад, сильный-сильный, в самом конце октября. Я взяла мамину руку и отдала ей одну перчатку. Мне нравилось смотреть на белоснежно-чистый мир, на снег, ещё не коснувшийся нас — людей, ещё не долетевший до мокрых крыш, скрипучих оконных рам, такой, каким его редко видят. А мама всё торопила меня. «Идём, — говорила, — очень холодно», тогда я оглядывалась на неё, и в ней видела ещё больше звёзд. Её ресницы-мотыльки, словно ночные огоньки, вздрагивали, когда снежинки, подгоняемые ветром, летели ей в лицо. А я знала, если приглядываться — можно заметить, что мама всегда вздрагивала, тихо-тихо дрожала. На самом деле, мамочка ничего не боялась, была бесстрашной. Бесстрашно бросила своих детей, чтобы потом так же бесстрашно их потерять.
Кошмар, кошмар, кошмар, кошмар. Я засовываю его себе в карманы и волочу себя за шкирку в ледяной дом. Там ещё больше кошмара, там все стены пропитаны им, хоть и незаметно. Там ты отбрасываешь тени на всё-всё-всё: на кружки без ручек, на ручки без колпачков, на мои ладони и мамины тусклые волосы, на жизнь, застывшую в дверном проёме, незаметно рыдающую так, что уши закладывает. Там ты отбрасываешь миллионы теней, а я всего лишь одну — такую тощую, с длиннющими пальцами и вечно растрёпанными волосами, торчащими в разные стороны.
Размениваю свои глаза на уличные фонари, дрожащие, словно размытые маяки. Вижу лишь снег, лишь людей, лишь засыпающие лица. Будто кто-то закрывает нам всем глаза ладонями, и мы так разгуливаем, шлёпаем по лужам, по сугробам, по могилам, не замечая разницы. А её и нет. Там под чёрными насыпями лишь тела. никого больше.
Весь мир — слёзы, когда нет тебя.
Гляди, этот мир такой пустой, слушай, он такой тихий, но нас всё равно на него не хватает. Может, просто, потому что он — необъятнее некуда. Бесконечный. А мы не такие, мы, наверняка, ещё больше. Только по-другому, веришь? Гляди.