Мне собственно противны те недостатки, которых я не имею. Но мои собственные недостатки, когда я их встречаю в других, нисколько не противны. И я бы их никогда не осудил.
Вот граница всякого суждения, т. е. что оно «компетентно» или «некомпетентно»; на сколько «на него можно положиться». Все мы «с хвостиками», но обращенными в разные стороны.
Я сменил несчетное количество дешевых комнат, поэтому теперь всегда настаиваю на люксе. Да, я веду кочевой образ жизни, но это не означает, что я должен жить в палатке.
Kогда я думаю о годах, мне всегда приходит на ум, в известном смысле даже преследует меня, бальзаковский образ шагреневой кожи. Помню, читая эту книгу, я переживал вместе с Рафаэлем чувство ужаса, обнаружив, что талисман, символизирующий его существование, съеживается при каждой желании. Но на деле, жизнь изнашивается не от желаний, она иссякает, даже если ничего не желать. Тридцать лет, сорок, пятьдесят. И поразительно, что на каждом повороте время приобретает трагическое ускорение. Хочется закричать: остановись, остановись, не беги так стремительно!
Через четыре недели я вновь почувствовала себя человеком, ещё через две — поняла, что жизнь дома, с родителями, для меня невыносима. Мама и папа были славные, но имели привычку выспрашивать, куда я иду, всякий раз, как я собиралась уходить, и где я была — когда возвращалась, и это очень быстро мне надоело.
Я научился аккуратно одеваться, улыбаться и чистить зубы. Став безукоризненным эрзац-человеком, я научился говорить глупейшие, лишенные смысла фразы, которые человеческие существа произносят с утра до вечера.
Казалось, что я медленно распадаюсь по краям, переплавляясь в свой вымышленный образ. Скоро наступит день, когда резиновая маска счастья полностью срастется с моим подлинным лицом, и я окончательно стану тем, кем притворялся.
Гарри всегда возвращался домой после работы со счастливым лицом. Вряд ли он, конечно, был по-настоящему счастлив, но всегда показывал радость, и это стало для меня одним из первых, очень важных отцовских уроков: «держи лицо» соответственно ситуации. Казалось бы, такая очевидная мелочь, однако жизненно необходимый навык...
Конечно, я знаю себе цену, но я также знаю и свои недостатки, и я никогда не считал, что обладаю исключительными умственными способностями. Скажем так: у меня есть всё, что мне нужно. Только без шуток! Я люблю посмеяться, но не над всем; я прощаю банальность, но не вульгарность; люблю узнавать новое, знакомиться с новыми людьми и религиями, но что я люблю больше всего, так это удивлять себя самого больше, чем других.
Я мечтала, да и сейчас мечтаю, о самых простых вещах: большой красивый дом, сад, цветы на клумбах и много-много цветов в контейнерах и горшочках. Они расставлены повсюду: вдоль дорожки, ведущей к дому, на веранде (дом непременно должен быть с открытой верандой), на подоконниках.
Я не из тех людей, кто живет иллюзиями. Может, я и вправду смелее некоторых, потому что живу реальностью, какой бы ужасной она не была?
По сути, я была не такой смелой или жестокой, больше добродушной и ранимой. Но эти черты я истово подавляла. И теперь, оглянувшись на химерическое прошлое, могу с непомерной гордостью, не стыдясь, заявить, что я стремительно выросла и взираю на иллюзорный мир несколько по-другому. И ничего ребячески милого и наивного во мне не осталось.
Почему-то я боюсь разговаривать с людьми. И как только мне приходится с ними общаться, я жутко волнуюсь. Будто неверно подобранное или случайно пророненное слово разрушит мою жизнь.
Память у меня хорошая. И я очень многое помню. Бывало, заберёшься тайком на крышу, а перед тобой колхозные поля, бескрайние, как море, тёплый ветер гонит по ржи золотистые волны. Поднимешь голову, а там чистая голубизна… Так бы, кажется, и окунулся в эту красу, и поплыл к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были у нас берёзы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескариков! Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, а она каждому нальёт по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!
Смешно, но я не могу тебя представить с поварешкой у плиты. И с веником в руках. Твой антибытовизм (это слово я изобрел, глядя на то, как неумело ты варила кофе), меня никогда не раздражал, я четко понимал: эта женщина каши не сварит.
Психология группы на мне не работает… Потому, понимаете ли, что мне во всех группах отставку давали.
Не нужна мне подружка. Для меня нет ничего мучительнее, чем когда у меня крадут моё время. Если бы она позвонила мне поплакаться посередь ночи, уверен, я бы тут же с ней порвал. Почему все эти популярные так любят во всеуслышание жаловаться на свои любовные проблемы? Как пожилой человек жалуется на здоровье или служащий хвастается своей работой. В этом хвастовстве столько мазохизма, что ты даже разозлиться не можешь.
Меня устраивает быть эгоистично названным и эгоистично разочарованным. Я ничего не ожидал с самого начала и ничего не ожидаю впоследствии. Я ничего не ожидаю вплоть до дня моей смерти.
Сколько раз за прожитые годы я находил причины и отговорки, чтобы не общаться с окружающими. Собственно, если у меня не было весомой причины для разговора, я и не разговаривал. Просто не мог заговорить так свободно, как хотелось бы. Иначе говоря, одиночки – это люди с обострённым чувством цели.
Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным порошком для больных, условности — для дальней родни,
Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице.
<...>
Я таков, каков я есть, и не жалуюсь;
Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен,
Если знают все до одного, я доволен. Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех, и эта вселенная — Я,
И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или через десять миллионов лет,
Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу подождать.
Я выберу свой путь,
Пусть другие провозглашают законы, мне нет никакого дела до законов,
Пусть другие прославляют возвышенных людей и поддерживают спокойствие, я поддерживаю только волнение и борьбу,
Я не восхваляю возвышенного человека, я противопоставляю ему просто стоящего. (Кто вы и в чем постыдная тайна вашей жизни?
Неужели вы будете всю жизнь уклоняться? надрываться и трепаться всю жизнь?
Кто вы, сыплющие наизусть вызубренными датами и цитатами, именами и страницами,—
Вы, слова не умеющие сказать в простоте?) Пусть другие отделывают свои образцы, я никогда не отделываю свои образцы,
Я творю их по неистощимым законам, как сама Природа, всегда наново и набело. Я ничего не вменяю в обязанность,
То, что другие вменяют в обязанность, я называю влеченьями жизни
(Неужели я стану сердцу вменять в обязанность биться?). Пусть другие избавляются от вопросов, я не избавлюсь ни от чего, я ставлю новые неразрешимые вопросы.
Кто эти существа, которых я вижу и осязаю, и в чем их цель?
В чем цель этих похожих на меня, так притягивающих к себе своим участием или безразличием? Я призываю всех не доверять тому, что говорят обо мне друзья, но прислушаться к моим врагам, ибо так поступал и я,
Я наказываю на вечные времена отвергать истолковывающих меня, ибо я и сам не умею истолковывать себя,
Я наказываю не строить на мне ни теорий, ни школ,
Я наказываю предоставить свободу каждому, как я предоставлял каждому свободу. За мною — просека лет!
О, я вижу: жизнь вовсе не коротка, она велика и неизмерима,
Отныне я буду ступать по земле сдержанно и целомудренно, терпеливый сеятель, встающий на рассвете,
Каждый час — это семя веков и веков. Я должен упорно следовать этим урокам воздуха, воды и земли,
Я сознаю, что времени терять мне нельзя.
Послезавтра мне нужно к врачу. Вот он удивится, обнаружив, что я вся состою из одной лишь страсти по себе.
Если порой она и отступала от истины, то уж, по крайней мере, в тех случаях, когда считала это необходимым.
Я — драхма радости. Я баррель счастья.
Моей амбицией всегда было отрицание. Весь мой мир, заполненный или опустевший, провоцировал исключительно к отрицанию. Когда мне нужно было подниматься, я оставалась в постели; когда следовало говорить – молчала; когда меня ожидало какое то удовольствие – я его избегала. Мой голод, моя жажда, мое одиночество, моя скука и мой страх были тем арсеналом с оружием, к которому я обращалась против собственного страшного врага: окружающего мира. Понятно, что мое оружие не имело для мира никакого значения, а меня оно постоянно замучивало. Но страдания давали мне мрачное удовлетворение. Они доказывали, что я существую.
Если так подумать, меня всю жизнь только и делали, что убаюкивали и убаюкивали, а я никогда не сопротивлялась этому. Но сейчас я, по-моему, уже вполне выспалась. И пусть по улицам вокруг шагают строем сотни тысяч зомби полудрёмы, я сама, по-крайней мере, прямо сейчас, на сто процентов жива. Вот что делают нервные срывы, страх и кофе. Какие удивительно полезные вещи.
... я была девушка, а это хуже, чем быть скотиной.
Моя жизнь — это не просто открытая книга.
Когда ты наконец понимаешь, насколько твоя жизнь дерьмо и насколько ты сам являешься дерьмом, тебе остается лишь побороть себя и решиться на самоубийство. Это и есть мой случай.
Читать меня должны немногие, понимать – еще меньше, а уж тех, кто примет меня близко к сердцу, и вовсе мало. Но если так, то, может, мне и до старости дожить удастся.
Не зная всей правды, я живу словно наполовину.
Я всегда выбираю либо самый трудный, либо самый веселый путь, и я отнюдь не раскаиваюсь в хорошем поступке, если он для меня — полезное упражнение или забава.
Мне нравится держать свое при себе. Контролировать, кто что про меня будет знать.
Я слишком стараюсь, чтобы меня любили. Всегда старался. Стараюсь уменьшить чужую боль. Очень стараюсь, потому что я не в силах взглянуть в лицо собственной боли.
Иногда я открываю скользящую дверь и слышу, как приближается Рождество. Прохожие болтают о том, кто куда пойдет и кто что собирается купить. Я слушаю, как клерки, надравшись на рождественском кооперативе, орут песни. Иногда я выползаю наружу и смотрю, как парочки беззаконно обжимаются в темных уголках. И задумываюсь о том, что такое эта краденая нежность — начало чего-то или, наоборот, конец.
Я думаю, что должно быть, я была влюбленной дурой, чтобы позволять показывать себе такую малую часть Весеннего Двора. Я думаю, что огромную территорию земли мне никогда не было позволено увидеть или услышать и возможно, я бы так и жила в неведении вечно, словно домашнее животное. Я думаю… — я давилась словами. Я потрясла головой, словно вытрясая оставшиеся. Но я все-таки произнесла их. — Я думаю, что я была одинокой и лишившейся надежды и, возможно, влюбилась в первого, кто проявил намек на доброту и защиту. И я думаю, что он знал это — может быть не намеренно, но он хотел быть таким человеком для кого-то. И может быть, это работало для той, кем я была раньше. Может быть, это не сработает для той, кто я есть сейчас.
Я всегда чувствовал себя немного закомплексованным и полагал, что именно в этом и кроется причина моей тоски.
Мне хочется уехать. Отправиться в путь на кабриолете с поднятым верхом. Хочется добраться до побережья, не важно какого.
Моя жизнь, та жизнь, которой я живу сейчас, особенно тяжела летом, когда световой день такой длинный, а спасительный покров ночи такой короткий, когда все кругом стараются выйти на свежий воздух и вызывающе счастливы. Это очень утомляет и сильно действует на нервы, если ты не входишь в число этих счастливых людей.
Всё, что требовалось моему уму, – проводник к новым станциям. Всё, что требовалось моему сердцу, – поездка туда, где бури ещё сильнее.
Мне хочется снова стать той, кем я никогда не была.