Пусть Марианна живёт, пусть она встретит старость, счастливую и незаметную, пусть к ней придет тот, кто заберёт её у барона и кому барон с легкой душой вверит женщину, за которую отвечал… Этот, новый, не подведёт – не умрёт, не разорится, не разлюбит.
– Будь счастлива, любовь моя. Пусть без меня, но будь жива и счастлива!
Я готов дать слово варварского короля. Его не нарушали из боязни погубить свой род и свой дом. Потом его перестали давать, но молчать – не значит забыть.
Женщины слишком долго помнят неподаренные розы.
Это страшно, когда от боли, от несправедливости кричат те, кто привык встречать любую беду молча.
Единственный способ защитить любимых — это отказаться и уйти, унося свое проклятье — свою замешанную на чужой гибели удачу.
Не равняйте меня ни с Создателем, ни с невеждой. Лишь первый знает все, и лишь второй так полагает.
Опять помнишь. Забудь… Память – это пыль… Память – это конец… Ваша старость растёт из памяти. Зачем тебе старость? Зачем помнить, радуйся!
Наука идет фам фпрок, но это пофот не для задирания носа, а для трута. Отшень польшого.
Если повар не ворует яйца и сало, знает, как готовить яичницу, и не отвлекается, когда ее жарит, вы тоже будете настаивать, что ему везет?
В справедливость не верят, ей служат, а верить следует в разум.
– В астры я запущу козу, – с усилием пообещал Валме. – Бакранскую. Белую и грустную. Она будет грустно жевать цветы и вспоминать горы, в которых осталось ее сердце и ее козлы, а ей достались чужое небо, невкусные астры и печаль, печаль, печаль…
– Очень распространенный случай печали, – задумчиво протянул Ворон. – Дидериховой. Коза могла бы ее избегнуть, вернувшись на родину и разгребая снег в поисках травки. И уж тем более она не стала бы грустить, доставшись волку или угодив на вертел. Жаркое бывает дурным, но не печальным.
Туда, откуда вытекла совесть, приходит небытие.
Опираться на тень бесплотную казалось свинством, но Арлетта повисла на руке сына Жозины. Именно повисла, потому что потерявших близких надо тянуть к земле, иначе улетят. Тянуть долгом, а еще лучше любовью...
– Что, дочь моя? – Олларианец умело пристроил своего мерина рядом с рысаком. – Вижу, алчет душа твоя, только чего? Касеры или ссоры?
– Одуванчиков! – огрызнулась принцесса. Бонифаций почесал нос.
– Сын мой, – весело велел он адуану, – набери-ка нам одуванчиков. Если лысые, то им не в укор, ибо исполнили они предназначение свое, а нам сие только предстоит.
Вижу, впала ты в грех трезвости и воздержания. Порицаю.
Фосмездие толжно зледовать по звешим слетам!
– Мой генерал, – обрадовал врач, – вас морозит из-за кровопотери. Я ушил рану, но нужно лежать. Десять дней, не меньше. Двигаться нельзя ни в коем случае, а нога должна быть поднята хотя бы на высоту подушки, иначе я ни за что не ручаюсь.
– А с подушкой ручаетесь?
Печальный Язык еще мог защищаться, он хотел защищаться. Старый, заброшенный, он на несколько недель стал нужным и важным, за него были готовы умереть, он поверил, он принял защитников и полюбил, а те ночью ушли. Тихо, воровато, прикрыв обман полусотней конных, которые при первых выстрелах тоже сбегут. Останутся разбитые стены и заклепанные, изуродованные пушки, которым за верность намертво забили горло…
– Мы все-таки пустили волка в овчарню… Впервые с Двадцатилетней!
– Я тебя удивлю, если скажу, что теперь мы вынуждены содрать с этого волка шкуру?
Если зверь совсем как лошадь, только с рогами, долой рога! Это лошадь, с которой пошутили. Лошадь, господа…
Надеюсь, Вы понимаете, что обзавелись очень неприятным врагом, к счастью обладающим деревянной башкой. Я ничего не поняла из объяснений своей бестолковой дочери и не верю ни единому слову Гудрун, но это сейчас и не важно. Ваша лопающаяся от избытка соков двоюродная тетка, как и следовало от нее ожидать, взъелась на Вас и брата Вашего отца. Дайте ей время успокоиться, эта дура не умеет злиться долго, скоро она поймет, что выставляет себя на посмешище, и замолчит. Если же нет, придется надеть ей браслет, но герцогиней Фельсенбург Гудрун не бывать. В крайнем случае она получит Мартина, благо лосихи ему не в диковинку.
Все-таки потрясающий наглец, а еще говорят, молодежь измельчала! Врут.
Сожалеет он! Как тот лис о сожранном петухе. До первой курицы.
– Как его зовут? – Жермон предложил гнедому вторую морковку и понял, что хочет в седло. Прямо сейчас.
– Его зовут Барон. – Райнштайнер довольно улыбнулся. – Я не буду против, если ты иногда станешь называть его Ойгеном, но постарайся не пить с ним на брудершафт.
Убийцы и клеветники жрут из одной кормушки.
В этот ваш Излом стукнет сорок восемь лет, как я вышла замуж. Можете прислать мне по этому случаю белены.
Фы в фехтофальном мастерстве, фидимо, префсошли фсе науки и тостигли фсех фысот. Отпрафляйтесь в ярмарку змотреть шонглероф, лизать летенцы и зкакать на теревянных лошатках.