Меня, в общем, не надо бы любить. Дурное это дело. В качестве объекта любви я существо сомнительное, ненадёжное и малопривлекательное. Было бы из-за чего рвать сердце в клочья.
Но вот, любят меня зачем-то чужие, в сущности, но прекрасные люди. Сижу, штопаю теперь своё сердце.
По-моему, мы психи.
Жизнь человечья бывает двух разновидностей: или просранная, или ***анная.
Просранная — это когда скучно было жить. А ***анная, соответственно, если было весело.
Сегодня пересаживали рыбок из одного аквариума в другой.
В ходе издевательства над животными в очередной раз подтвердились следующие житейские правила:
— сопротивление судьбе — главная причина стрессов;
— если вам кажется, что судьба обращается с вами грубо и немилосердно, это вовсе не значит, что вам желают зла. Просто вы заняли неудобную для нее позицию;
— если увлеченно заниматься любимым делом (например, сосать корягу), можно пропустить даже апокалипсис.
Если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет.
Я — чрезвычайно толерантное существо.
И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.
А потому что толерантнее надо быть.
Нужно идти туда, куда хочется, а не туда, куда якобы «надо». Идти себе, идти и ничего не бояться.
У тебя все получится, правда.
Между нами пропасть ни к чему не обязывающей любви — то ли друг к другу, то ли к иным сущестам, то ли к собственному одиночеству.
Поверх лица у меня находится рожа. Она вполне заурядна, зато подвижна, растяжима и вполне бесстыжа. Зато под рожей у меня расположено лицо. Оно прекрасно и удивительно.
Впрочем, его мало кто видел.
Дыхание любимых существ опаляет мне затылок: все слишком близко, сколько бы километров, лет, стекол и стен не разделяло нас.
Бог нужен не затем, чтобы наладить быт, а затем, чтобы быть где-то рядом, когда не только стены персональной башни рухнут к чертям собачьим, но и земля из-под ног, и небо вдребезги и сердце вдрызг.
Глупо полагать себя в безопасности, когда вокруг ничего не грохочет, не каплет и не колется; еще глупее полагать себя в какой-то особенной, из ряда вон выходящей опасности, когда грохочет и колется. Мне рассказывали о человеке, который умер, подавившись собственной слюной — чего ж еще?
Дети не такие дураки, чтобы верить, будто все всегда повторяется. Это как раз типичная взрослая дурость.
Как и положено в детстве, мы много чего боялись, но ежедневно ходили навстречу своим страхам, как будто ничего особенного в этом нет. Нормальный способ детского существования.
(...) действие (...) превыше говорения. Если человеку время от времени удаются правильные поступки, пусть себе говорит глупости, это ничего не меняет. Не уменьшается же, скажем, ценность радиоприёмника только потому, что в какой-то момент его настроили на радиостанцию, где поют глупую песню.
Сердце среди моих потрохов — авторитет.
Много больше, чем волшебная лавка для рядового мечтателя из семейства литературных героев, никак не меньше, чем винный погреб для алкоголика — вот чем была для меня библиотека.
Неправду люди вслух говорят, а правду пишут в книжках. Это всякому дураку ясно.
Как ни крути, а сны обычно куда более причудливы и непредсказуемы, чем жизнь наяву. И в общем неплохо бы заручиться возможностью на них влиять.
Воспоминания — волшебная голубая таблетка от «сегодня».
Эта книга посвящается П. А.,
который на мою презрительную реплику: «Да это же избитая истина!» – обычно отвечал: «Некоторые истины нужно забивать насмерть».
Глупо ведь выходит, когда человек лезет общаться с, извиняюсь, Непостижимым (именно так, с большой буквы, на сей раз не иронии ради, а для острастки), а у самого в делах разброд, в душе бардак, психоаналитики не кормлены, коровы не доены и вообще ужас, глад, мор и рефлексия.
Я это все к тому, что победить меня с некоторых пор стало невозможно. И не потому, что я такое уж крутое существо (я — существо «в мешочек», скорее). Просто я живу за рамками концепции соревнования. Не может ведь самый клевый в мире бегун-прыгун победить, скажем, сторожа стадиона. По крайней мере, до тех пор, пока сторож сидит в своей каморке и режется сам с собою в какой-нибудь lines или, ну я не знаю, пасьянсы раскладывает. Чтобы победить сторожа, надо сперва убедить его побежать и/или прыгнуть. А это без применения пыток не всегда возможно. Зато, если отказаться от концепции соревнования, атлету тут же открываются дивные перспективы. У сторожа в каморке ведь можно чаю с плюшками выпить. Ну или даже водки, втайне от тренера. Можно выпросить у сторожа на время его игрушку и вдоволь с нею поразвлечься. И, возможно, однажды, когда будет проиграно очередное Самое Главное Соревнование, сторож оставит у себя ночевать и не даст повеситься в сортире. Или, напротив, поможет — это уж как повезет. Со сторожем можно дружить, одним словом. Со мною тоже, в общем, можно. Это, собственно, единственное, что имеет смысл проделывать с нами обоими: со сторожем и со мною.
Мне пришлось спасаться из этой кухни бегством. Потому что у меня принцип такой: при посторонних мокрую дрянь по морде не мазать.
Меня словно бы накрыло непроницаемым, прозрачным колпаком. Окружающий мир виделся оттуда практически без искажений, но воздух под колпаком был отравлен. Мне, бессмысленному, веселому детенышу, стало вдруг очевидно, что мой путь домой и дальнейшие планы на день не просто полная фигня, но беспомощное, судорожное подергивание одушевленного куска мяса, на манер агонии насекомого. Нечто дурацкое, необязательное и в то же время неизбежное, как включение электрического стула под жопой какого-нибудь американского осужденного.
Только осенью пахнет смертью, которая рядом, скоро сбудется, а потому всех касается.
А весной пахнет смертью, которая была давным-давно, не с нами, не для нас, проходите, не стойте под стрелой.
Нельзя открывать тайны, нельзя рассказывать о самом главном вслух. Особенно взрослым (т. е. чужим). Иначе — все, нету тайны, сдохла, рассосалась.
Тетя Жанна славилась умением варить борщ и рассольник, фаршировать перцы, вертеть голубцы, тушить баклажаны — словом, она мастерски готовила все те блюда, которые кажутся детям настоящей отравой.
Любить следует путь, а не грядущий конечный пункт, чем бы он ни был.
«Однажды свинью резали. Меня тогда со двора прогнали, чтобы не смотрел».
Пауза. Добавляет.
«Лучше бы они меня прогнали, когда жизнь свою жили. На такое детям действительно смотреть нельзя».
Я почти не сплю больше. Уже не пять часов в сутки, а разнесчастных три. В небесной канцелярии урезали мой паек. Конец какого-то небесного квартала, не иначе.
Вероятно поэтому у меня иссякли слова. Зато если я однажды заплачу, этот серно-кислотный дождь сотрет наконец все, на что утомились пялиться близорукие глаза. Видимое внутреннему взору, вероятно, все же останется, но обольщаться по этому поводу не станем.
Можно быть дураком, но полагать себя умнее всех. Или умнее многих. Или, если нет больших амбиций, просто «себе на уме».
(...) почти всякий человек жаждет быть свидетелем чуда.
И хрен кто согласится быть его непосредственным участником.
Моя внутренняя свинья хочет щастья и пожрать и чтобы ничего за это не было.
Моя внутренняя обезьяна хочет чтобы в стае, и чтобы как все, ну и быть все же доминирующей особью, по мере биологической возможности.
Моя внутренняя крыса хочет всех искусать и обхитрить, и преодолеть все лабиринты, и зажечь все лампочки, чтобы ученым в небесной лаборатории стало ясно: она-самая живучая и крутая, вот.
Но обстоятельства сложились так счастливо, что внутренний мой человек по природе своей злодей каких мало.
Каждый день я отправляю его на охоту. Он режет свинью, стреляет обезьяну и топчет крысу страшным сапогом-говнодавом.
Все эти шустрые зверьки, конечно, оживают по методу птицефеникса. Зато и внутренний злодей всегда при деле, у него в этой некошерной войне свой интерес и свои амбиции. Он думает, он-Чингачгук. Он думает это круто.
А я в этом заповеднике плюшками балуюсь.