Ему казалось, что никогда прежде он до такой степени не жил одним днем, как в эти недели. Он уже не раз замечал за собой странную особенность: чем больше у него скапливалось неотложных дел, мчавшихся за ним по пятам и угнетавших его своей важностью, тем глубже его мозг погружался в спячку. Тогда он начинал заниматься пустяковыми проблемами, становился отстраненным и беззаботным, освобождался от мыслей и забывал о службе; душа его обретала легкость, сердце делалось пустым, а мозг настраивался на ультракороткие волны. Ему было хорошо знакомо это состояние, эта долгая полоса равнодушия ко всему на свете, приводившая в отчаяние окружающих, однако он не мог собой управлять. Ведь становясь беззаботным, освобождаясь от всех мировых проблем, он делался спокойным и даже счастливым. Но проходили дни, и равнодушие подспудно начинало свою разрушительную работу, и постепенно все вокруг словно обесцвечивалось. Живые существа становились прозрачными и какими-то одинаковыми, потому что он видел их как бы издалека. В конце концов, его отвращение к чему-то неопределенному достигло предела, и однажды он перестал ощущать собственную материальность, собственную значимость; он безвольно плыл в потоке повседневных дел других людей, но чем больше он проявлял готовность ежеминутно оказывать всем и каждому уйму пустячных услуг, тем больше он чувствовал себя для всех чужим. Механические движения тела и автоматическая работа речевого аппарата обеспечивали привычное течение его жизни, но он чувствовал себя никому не нужным. Итак, полностью лишившись самого себя, Адамберг перестал о чем-либо тревожиться и что-либо себе объяснять. От этой безучастности ко всему даже не тянуло леденящим душу запахом небытия, эта душевная апатия не порождала даже мучительной скуки.